Естественно, некоторые современные биологи впа­дают в гнев от одной мысли, что они просто добав­ляют детали к magnum opus (выдающееся произведе­ние, лат.) Дарвина. Одним из самых сильных (в смысле, который вкладывает Блум) постдарвинис­тов является Стивен Джей Гоулд (Stephen Jay Gould) из Гарвардского университета. Гоулд выступал про­тив влияния Дарвина, критикуя силу его теории, дока­зывая, что она так многого не объясняет. Гоулд начал заявлять о своей философской позиции в шестидеся­тые годы, атаковав уязвимую доктрину униформитаризма, утверждающую, что геофизические силы, сфор­мировавшие Землю и жизнь, были в большей или мень­шей степени постоянными.

В 1972 году Гоулд и Нильс Элдредж (Niles Eldredge) из Американского музея национальной истории в Нью-Йорке расширили эту критику униформитаризма до биологической эволюции, введя теорию прерывисто­го равновесия, также называемую критиками Гоулда и Элдреджа эволюцией рывками. Новые виды редко со­здаются путем постепенной, равномерной эволюции, которую описал Дарвин, доказывали Гоулд и Элдредж. Скорее, видообразование — это относительно быстрый процесс, происходящий, когда группа организмов ухо­дит в сторону от стабильной родительской популяции и вступает на свой собственный генетический путь. Видообразование должно зависеть не от типа адапта­ционного процесса, описанного Дарвином (и Докинсом), а от гораздо более частных, комплексных, случай­ных факторов.

В своих последующих работах Гоулд безжалостно критиковал идеи, которые, как он утверждает, явля­ются безусловными во многих интерпретациях дарви­новской теории, — прогресс и неизбежность. В соответствии с Гоулдом, эволюция не демонстрирует никакого последовательного направления и также никакие из её продуктов, такие, как Homo sapiens, ни в каком смысле не являются неизбежными; если воспроизвести «плён­ку жизни» миллион раз, то эта особая simia (человеко­образная обезьяна, лат.) с увеличенным мозгом может и не появиться. Гоулд также нападал на генети­ческий детерминизм, где бы с ним ни встречался, будь то в псевдонаучных заявлениях о расе и интеллекте или в более приемлемых теориях, относящихся к социобиологии. Гоулд преподносит свой скептицизм в прозе, богатой ссылками на высокую и низкую куль­туру и наполненную точным осознанием своего собственного существования как культурного артефакта. Он был удивительно удачлив: почти все его книги ста­ли бестселлерами, и он является одним из самых часто цитируемых ученых в мире.

Перед встречей с Гоулдом мне были любопытны не­сколько кажущихся противоречивыми аспектов его мыслей. Например, я задумывался, насколько глубоки его скептицизм и неверие в прогресс. Верил ли он, как и Томас Кун, что сама наука не продемонстрировала никакого последовательного прогресса? Является ли курс науки таким же бессвязным и бесцельным, как и курс жизни? Тогда каким образом Гоулд избегает про­тиворечий, жертвой которых стал Кун? Более того, не­которые критики — а успех Гоулда привлек массу та­ковых — обвиняли его в том, что он является тайным марксистом. Но Маркс демонстрировал высоко детер­министический, прогрессивный взгляд на историю, ко­торый казался антитетическим взгляду Гоулда.

Я также задумывался, не отступает ли он от во­проса прерывистого равновесия. В заголовке первой статьи, написанной в 1972 году, Гоулд и Элдредж сме­ло назвали это равновесие альтернативой дарвинов­ской последовательности, которая когда-нибудь смо­жет обойти её. В подзаголовке ретроспективного эссе, опубликованного в «Нейчур» в 1993 году, названного «Прерывистое равновесие становится совершеннолет­ним» (Punctuated Eguilibrium Comes of Age) Гоулд и Элдредж предположили, что их гипотеза может быть «по­лезным продолжением» или «дополнением» к базовой модели Дарвина. В эссе, опубликованном в 1993 году, Гоулд и Элдредж отметили, что их теория является только одной из многих современных научных идей, подчеркивающих скорее беспорядочность и непосле­довательность, а не порядок и прогресс. «Прерывистое равновесие, в этом свете, является только вкладом палеонтологии в Zeitgeist (дух времени, нем.), а проходящим „духам времени", никогда нельзя ве­рить. Таким образом, развивая прерывистое равновесие, мы были лизоблюдами и угождали моде, а поэто­му нам было предначертано лежать на свалке истории. Или мы на секунду заглянули внутрь структуры при­роды? Но это скажет только «прерывистое и непредска­зуемое будущее».

Я подозревал, что эта нехарактерная скромность может восходить к событиям, имевшим место в конце семидесятых, когда журналисты рекламировали пре­рывистое равновесие как революционный шаг вперед после Дарвина. Креационисты ухватились за прерыви­стое равновесие как доказательство того, что теория эволюции не была всеми принята. Некоторые биологи обвиняли Гоулда и Элдреджа в том, что они своей ри­торикой подстрекали к таким заявлениям. В 1981 году Гоулд попытался разъяснить истинное положение ве­щей, выступив свидетелем в суде, проводимом в Ар­канзасе по поводу того, следует ли преподавать креа­ционизм в школе наравне с эволюцией. Фактически Гоулд был вынужден признать, что прерывистое рав­новесие не является истинно эволюционной теорией; скорее, это незначительный технический вопрос, спор среди экспертов.

Гоулд выглядит очень просто. Он невысокого рос­та, пухлый; лицо тоже пухлое, с носом-пуговкой и седеющими чаплинскими усами. Во время нашей встре­чи на нем были мятые брюки цвета хаки и вискозная рубашка; он выглядел как типичный взъерошенный профессор, витающий в облаках. Но иллюзия обычно­сти исчезла, как только Гоулд открыл рот. Обсуждая научные вопросы, он словно строчил из пулемета, вы­кладывая даже самые сложные технические аргументы с легкостью, указывающей на гораздо более обширные знания, находящиеся в резерве. Он украшал свою речь, как и статьи, цитатами, которые неизменно предва­рял фразой: «Конечно, вы знаете известное замеча­ние... (такого-то)». Когда Гоулд говорил, он часто казался отвлеченным, словно не обращал внимания на свои собственные слова. У меня создалось впечатле­ние, что простой речи недостаточно, чтобы увлечь его полностью; его разум, находящийся на более высоком уровне, уходил куда-то вперед, пытаясь предвидеть воз­можные возражения на его рассуждения, находя новые аргументы, аналогии, цитаты. У меня возникло чувст­во, что независимо от того, где находился я, Гоулд все равно был далеко впереди.

Гоулд признал, что его подход к эволюционной био­логии был частично навеян «Структурой научных ре­волюций» Куна, которую он прочел вскоре после опуб­ликования в 1962 году. Книга помогла Гоулду поверить, что он, молодой человек из «низшего среднего класса из района Куинс, где никто не посещал колледж», мо­жет сделать важный вклад в науку. Она также приве­ла к тому, что Гоулд отверг «индуктивную, улучшен­ную, прогрессивную модель занятия наукой, утверж­дающую, что следует добавлять по факту за раз и не начинать теоретизировать, пока ты не постареешь».

Я спросил Гоулда, считает ли он, как Кун, что на­ука не приближается к истине. Уверенно покачав головой, Гоулд сказал, что Кун никогда не занимал та­кую позицию.

— Безусловно — я его знаю, — сказал Гоулд.

Хотя Кун являлся «духовным отцом» социальных конструктивистов и релятивистов, он тем не менее верил, что «там есть объективный мир», утверждал Гоулд; Кун чувствовал, что этот объективный мир очень сложно определить, но он признавал, что «те­перь мы лучше знаем, что он есть, чем это было столе­тия назад».

Так значит Гоулд, который так неустанно стремился вычеркнуть идею прогресса из эволюционной биологии, верит в научный прогресс?

— О, конечно, — мягко ответил он. — Я думаю, что верят все учёные. Ни один настоящий ученый не может быть истин­ным культурным релятивистом, рассуждал Гоулд, потому что наука скучна.

— Ежедневная научная работа очень скучна. Прихо­дится чистить мышиные клетки и титровать растворы. И нужно чистить чашки Петри.

Ни один учёный не был бы в состоянии вынести такую скуку, если бы он не думал, что она ведёт к «более великому». Гоулд добавил, опять со ссылкой на Куна, что «некоторые люди с крупномасштабными иде­ями часто выражают их почти странно преувеличен­ным образом, просто чтобы акцентировать какую-то точку зрения». (В дальнейшем, размышляя над этим замечанием, мне пришлось задуматься: а не извинял­ся ли Гоулд косвенно за свои собственные риторичес­кие излишества?)

Гоулд с такой же легкостью ушёл от моих вопросов о Марксе. Он признал, что находит некоторые из положений Маркса довольно привлекательными. Напри­мер, взгляд Маркса на то, что идеи социально встрое­ны и изменяются через конфликт, через столкновение тезиса и антитезиса, — «это фактически очень разумная и интересная теория перемен», заметил Гоулд.

— Вы продвигаетесь вперед путем отрицания пре­дыдущего, а затем отрицаете первое отрицание и не возвращаетесь к первому. Вы фактически передвинулись куда-то ещё. Я думаю, что всё это довольно интересно.

Взгляд Маркса на социальные изменения и револю­цию, когда «небольшие обиды скапливаются в систе­му, пока не рушится сама система», тоже является сов­местимым с прерывистым равновесием.

Я едва успел задать следующий вопрос: был ли когда-либо и не является ли Гоулд сейчас марксистом?

— Я просто помню, что сказал Маркс, — быстро от­ветил Гоулд.

Сам Маркс, «напомнил» мне Гоулд, однажды отрицал, что он марксист, потому что марксизм стал слиш­ком многим для слишком многих людей. Ни один ин­теллектуал, объяснил Гоулд, не хочет идентифициро­вать себя ни с каким «измом», в особенности с таким вместительным. Гоулду также не нравились идеи Маркса о прогрессе.

— Маркс на самом деле запутался в понятиях предо­пределения и детерминизма, в частности в теориях ис­тории, которые, я думаю, должны полностью зависеть от каких-то обстоятельств. Я на самом деле думаю, что он очень ошибался по этим вопросам.

Дарвин, будучи «слишком выдающимся викторианцем, чтобы полностью освободиться от прогресса», бо­лее критично подходил к викторианским концепциям прогресса, чем когда-либо Маркс.

С другой стороны, Гоулд, несокрушимый антипрогрессист, не исключал возможности, что культура мо­жет представлять некоторый вид прогресса.

— Так как социальное наследие является ламаркист­ским, есть большая теоретическая основа для веры в прогресс в культуре. Её всё время сгоняют с рельсов войны, и поэтому она становится условной. Но по край­ней мере потому, что все, что мы изобретаем, прямо переходит отпрыскам, есть возможность направленного накопления.

Когда наконец я спросил Гоулда о прерывистом равновесии, он стал горячо защищать его. Настоящая важ­ность идеи, сказал он, заключается в том, что «вы не можете объяснить видоизменение на уровне адапта­ционной борьбы индивидуумов в дарвиновских, традиционно дарвиновских терминах». Тенденции могут объясняться только механизмами, оперирующими на уровне видов.

— Вы получаете тенденции потому, что некоторые виды видоизменяются чаще, потому что некоторые виды живут дольше, чем другие, — сказал он. — Поскольку причины рождения и смерти видов довольно сильно отличаются от причин рождения и смерти орга­низмов, это существенно другая теория. Вот что инте­ресно. Вот здесь теория прерывистого равновесия была новой.

Гоулд отказался признать, что он в каком-то смысле отступает назад в вопросе прерывистого равновесия или признает превосходство Дарвина. Когда я спросил его про замену «альтернативы» в его начальной работе 1972 года на «дополнение» в 1993 в ретроспективном обзоре «Нейчур», он воскликнул:

— Я этого не писал!

Гоулд обвинил Джона Мэддокса, редактора «Нейчур» в том, что тот сам вставил «дополнение» в под­заголовок, не согласовав это с Гоулдом и Элдреджем.

— Я страшно зол на него за это, — кипел Гоулд.

Но затем Гоулд перешёл к доказательству, что «альтернатива» и «дополнение» на самом деле не так уж различаются по значению.

— Взгляните: говоря, что это альтернатива, вы не говорите, что нет старого учения о постепенном осуществлении социальных преобразований. Понимаете, я думаю, что это еще одна вещь, которую люди про­пускают. Мир полон альтернатив, так? Я имею в виду, что у нас есть мужчины и женщины, и это является альтернативными состояниями рода у Homo sapiens.. Я имею в виду следующее: если вы заявляете, что не­что является альтернативой, это не означает, что она действует эксклюзивно. Это учение имело практичес­ки полную гегемонию до того, как мы стали писать. Вот альтернатива для проверки. Я считаю, что преры­вистое равновесие с подавляюще доминирующей час­тотой подтверждается окаменелостями, что означает: градуализм существует, но на самом деле неважен в общем порядке вещей.

По мере того как Гоулд продолжал говорить, я начал сомневаться, на самом ли деле он заинтересован в раз­решении споров по поводу прерывистого равновесия или других вопросов. Когда я спросил его, думает ли он, что биология никогда не сможет достичь оконча­тельной теории, его лицо исказила гримаса. Биологи, придерживающиеся такой веры, — это «наивные индуктивисты».

— Они думают, что после того, как мы запрограмми­руем человеческий геном, мы ее получим! Даже неко­торые палеонтологи, — признал он, — возможно, дума­ют, что если мы достаточно долго будем работать, то на самом деле узнаем основные свойства истории жизни.

Гоулд не соглашался. У Дарвина «был правильный ответ насчёт основных взаимоотношений организмов, но для меня это только начало. Это не всё; это только начало».

Так что же Гоулд считает неразрешенными вопроса­ми эволюционной биологии?

— О, их так много, что я даже не знаю, с чего начать.

Он отметил, что теоретикам все еще предстоит опре­делить «всю полноту причин», лежащих в основе эво­люции, от молекул до больших популяций организмов. Затем идут «все эти случайности», такие, как столкно­вения с астероидами, которые, как считают, привели к массовому уничтожению.

— Так что, я сказал бы, это причины, силы причин, уровни причин и случайность, — Гоулд задумался на мгновение. — Это неплохая формулировка, — сказал он, достал маленькую записную книжку из кармана рубашки и нацарапал там что-то.

Затем Гоулд весело перечислил все причины, по ко­торым наука никогда не ответит на все эти вопросы. Как историческая наука, эволюционная биология мо­жет только предложить ретроспективные объяснения, а не предсказания. Иногда она не может совсем ничего предложить, потому что нет достаточного количества данных.

— Если у вас нет доказательств предшествующих последовательностей, то вы вообще не можете это сделать, — сказал он. — Поэтому я думаю, что мы никогда не выясним происхождение языка. Пото­му что это не вопрос теории, это вопрос случайной истории.

Гоулд также соглашался с Гюнтером Стентом в том, что человеческий мозг, созданный для выживания в прединдустриальном обществе, просто не способен решить определенные задачи. Исследования показа­ли, что люди абсурдны при решении проблем, включающих вероятность и взаимодействие комплексных переменных, таких, как природа и питание.

— Люди не понимают, что если и гены, и культура вступают во взаимодействие — а они конечно вступа­ют, — то вы не можете сказать, что тут 20 процентов гены и 80 — окружающая среда. Вы не можете этого сделать. Это не имеет смысла. Неожиданно возникающее свойство — это проявляющееся свойство, и это всё, что вы можете о нём сказать.

Однако Гоулд не являлся одним из тех, кто наделял жизнь или разум мистическими свойствами.

— Я — старомодный материалист, — сказал он. — Я думаю, что сознание возникает из сложности нервной организации, которую мы на самом деле плохо понимаем.

К моему удивлению, Гоулд затем погрузился в рас­суждения о бесконечности и вечности.

— Это две вещи, которые мы не можем понять, — сказал он. — И тем не менее теория почти требует, что­бы мы имели с ними дело. Вероятно, это происходит потому, что мы не думаем о них правильно. Бесконеч­ность — это парадокс внутри картезианского пространства, так? Когда мне было восемь-девять лет, я обыч­но говорил: «Вон там кирпичная стена». А что за кир­пичной стеной? Но это картезианское пространство, и даже если пространство искривлено, вы не можете не думать, что находится за кривой, даже если это и не­ правильный ход мыслей. Может, все это просто непра­вильно! Может, это Вселенная фракционных расширений! Я не знаю, что это. Может, есть пути, по которым сконструирована эта Вселенная, но мы их и предста­вить себе не можем.

Гоулд сомневался, могли ли учёные в какой-либо дисциплине достичь окончательной теории, при условии их склонности классифицировать вещи в соответ­ствии с предварительно обдуманными концепциями.

— Я на самом деле задумываюсь, не являются ли лю­бые претензии на окончательную теорию просто отражением способа, которым мы составили о ней пред­ставление.

Возможно ли, при условии всех этих ограничений, что биология и даже наука в целом просто будут про­должаться до тех пор, пока могут, а затем придут к кон­цу? Гоулд покачал головой.

— Люди думали, что наука идет к концу в 1900 году, а с тех пор мы получили тектонику плит, генетический базис жизни. Почему она остановится?

В любом случае, добавил Гоулд, наши теории скорее могут отражать наши собственные ограничения как искателей истины, а не истинную природу реальности. Прежде чем я смог ответить, Гоулд уже ушел дальше.

— Конечно, если эти границы истинные, то наука будет полной в рамках границ. Да, да. Это отличный аргумент. Я не думаю, что он правильный, но я могу по­нять его структуру.

Более того, в биологии все еще могут произойти ве­ликие концептуальные революции, доказывал Гоулд.

— Эволюция жизни на этой планете может оказать­ся очень маленькой частью самого феномена жизни.

Жизнь в других местах, рассуждал он, вполне может не соответствовать дарвиновским принципам, как ве­рил Ричард Докинс; фактически обнаружение жизни вне Земли может поколебать утверждения Докинса, что Дарвин правит не только здесь, на маленькой Земле, но и во всем космосе.

— Значит, вы верите, что еще где-то во Вселенной существует жизнь? — спросил я.

— А вы нет? — сказал он.

Я ответил, что это вопрос спорный. Гоулд скривился в раздражении. Да, конечно, существование внеземной жизни является спорным вопросом, сказал он, но тем не менее можно заниматься обоснованными рассуждениями. Кажется, что здесь, на Земле, жизнь возникла довольно легко, поскольку самые старые камни, которые могут служить доказательством жиз­ни, на самом деле их представляют. Более того, «огром­ность Вселенной и невероятность абсолютной уни­кальности любой ее части ведет к огромной вероят­ности, что везде есть какая-то жизнь. Но мы этого не знаем. Конечно, мы этого не знаем, и я понимаю, что философски непоследовательно заявлять противопо­ложное».

Ключом к пониманию Гоулда может являться не его сомнительный марксизм, или либерализм, или антиавторитаризм, а страх потенциального закрытия его соб­ственной области. Освободив эволюционную биоло­гию от Дарвина — и от науки в целом, которая опре­деляется как поиск универсальных законов, — он пытался сделать поиск знаний неокончательным, да­же безграничным. Гоулд слишком сложен, чтобы отрицать, как это делают некоторые твердолобые реляти­висты, что фундаментальные законы, открытые нау­кой, существуют. Вместо этого он утверждает, причем очень убедительно, что у законов нет большой доказа­тельной силы; они оставляют многие вопросы без отве­тов. Он — исключительно сведущий практик ирониче­ской науки. Его взгляд на жизнь тем не менее может быть сформулирован как «Дерьмо случается».

Конечно, Гоулд представляет это более элегантно. Во время нашего интервью он отметил, что многие ученые не рассматривают историю, занимающуюся частностями и случайностями, как часть науки.

— Я думаю, что это ложная таксономия. История — это отличный тип науки.

Гоулд признал, что его веселит расплывчатость истории, её сопротивление прямому анализу.

— Мне это нравится! Поэтому я в душе историк.

Трансформируя эволюционную биологию в исто­рию — по сути, толковательную, ироническую дисцип­лину, подобную литературной критике, — Гоулд дела­ет её более понятной благодаря своим значительным риторическим способностям. Если история жизни — это бездонная шахта в основном разрозненных собы­тий, то он может продолжать разрабатывать ее, один факт за другим, не боясь, что его усилия станут триви­альными или излишними. В то время как большинство ученых пытаются опознать сигнал, лежащий в основании природы, Гоулд привлекает внимание к шуму. Прерывистое равновесие на самом деле совсем не теория — это описание шума.

Великое пугало Гоулда — это отсутствие оригиналь­ности. Дарвин предсказал основную концепцию преры­вистого равновесия в «Происхождении видов»: «Многие виды, когда-то сформированные, никогда не под­вергаются никаким изменениям... и периоды, во время которых виды проходили дальнейшие модификации, хотя и длинные, если измерять их годами, вероятно, были короткими в сравнении с периодами, во время которых они сохраняют ту же форму». Эрнст Майр, коллега Гоулда по Гарварду, предположил в сороковые годы, что виды могут появляться так быстро — через географическую изоляцию малых популяций, напри­мер, — что не оставят никаких переходных шагов в ис­тории формирования вида.

Ричард Докинс не находит ценности в трудах Гоулда. Короче, дело в том, говорит Докинс, что видоизменение может иногда или даже часто происходить быстрыми взрывами. И что? «Важно то, что у вас идет по­степенный отбор, даже если этот постепенный отбор сокращается до коротких периодов, примерно равных времени видоизменения, — прокомментировал Докинс. — Так что я не смотрю на это как на важный мо­мент. Я рассматриваю это как интересную морщинку на неодарвинистской теории».

Докинс также невысоко оценивал настойчивость Гоулда в том, что не было неизбежности возникновения человека или любой другой формы интеллектуальной жизни на Земле.

— Я согласен с ним в этом! — сказал Докинс. — И я думаю, что и все остальные тоже! Это моя точка зре­ния! Он сражается с ветряными мельницами!

Жизнь была одноклеточной на протяжении почти трех миллиардов лет, отметил Докинс, и она вполне могла оставаться таковой ещё три миллиарда лет, не давая многоклеточных организмов.

— Так что, конечно, нет никакой неизбежности. Возможно ли, спросил я Докинса, что в конечном счёте взгляд Гоулда на эволюционную биологию ста­нет превалирующим? Докинс предположил, что фун­даментальные вопросы биологии вполне могут быть конечными, в то время как исторические вопросы, ко­торыми занимался Гоулд, фактически бесконечны.

— Если вы имеете в виду, что когда-нибудь все ин­тересные вопросы будут решены, всё, что остается, — это уточнять детали, — сухо ответил Докинс. — Я предполагаю, что это должно быть правдой.

С другой стороны, добавил он, биологи никогда не могут быть уверены, какие биологические принципы имеют по-настоящему вселенское значение, «пока мы не побывали на нескольких других планетах, где есть жизнь». Докинс признал, косвенно, что на самые глубокие вопросы биологии — в какой степени жизнь на Земле неизбежна? является ли дарвинизм вселенским или чисто земным законом? — не будет правильного ответа до тех пор, пока у нас есть только одна форма жизни для изучения.

Американский учёный и писатель Джон Хорган.